разворачивается в общем для них с Шагиным творческом контексте. Вне всякого сомнения, меланхолический взгляд на течение времени — и на постепенное развращение многих при переходе из интимного мира социального, политического или художественного кружка в публичную сферу — это тема, отчетливо выраженная в раннем коллективном творчестве «Митьков». Так, стихотворение Дмитрия Шагина «Икарушка» (1984) представляет собой размышление о картине Питера Брейгеля Старшего «Падение Икара», беззастенчиво заимствующее строфу из «Музея изящных искусств» У. Х. Одена. Используя интонацию и образность, напоминающие о поэзии А. Э. Хаусмана и Зигфрида Сассуна с их элегическими описаниями молодого (возможно, совсем еще юного) героя, трагически гибнущего во цвете лет, Шагин рисует картину отчуждения, рассчитанную на отклик целевой аудитории — ленинградского богемного андеграунда, вместе с тем намекая на человеческую цену продолжающейся войны в Афганистане:
Все жируют спокойно с душой.
Хорошо им, и людям и птицам.
Только издали всплеск небольшой
Мужичок-землепашец услышал.
Богоносцу плевать на Икарушки вой —
Он ведь занят важной работой.
Солнце дарит земле полуденный зной,
Кораблюшка плывет за деньгой.
А у Икарушки бедного,
Всеми братками забытого,
Одни только белые ножки торчат
Из холодной зеленой воды [67].
(Шагин. Икарушка)
Шагину чужда та почти ледяная холодность, с какой описывает роковое падение Икара Оден:
In Breughel’s Icarus, for instance: how everything turns away
Quite leisurely from the disaster; the ploughman may
Have heard the splash, the forsaken cry,
But for him it was not an important failure; the sun shone
As it had to on the white legs disappearing into the green
Water; and the expensive delicate ship that must have seen
Something amazing, a boy falling out of the sky,
had somewhere to get to and sailed calmly on [68].
(У. Х. Оден. Музей изящных искусств)
Одним из достоинств «Митьков» как движения была их способность иронически переосмыслять разные литературные жанры, например советскую детскую поэзию. В шагинском стихотворении слышится мучительная горечь, рожденная социальной аномией и безвременной гибелью молодого человека. В главе «Митьков» 1985 года Шинкарев называет это стихотворение основополагающим для движения по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, выраженное в тексте (опубликованном лишь после распада СССР) острое чувство аномии и изоляции отражает «митьковское» самосознание социальных и политических аутсайдеров. Во-вторых, цитаты из стихотворения превратились в абсурдистские формулы повседневного общения художников, не предполагающие непосредственной логической связи с предметом разговора; например, на вопрос «как дела?» отвечали «одни только белые ножки торчат». Подобные неочевидные реплики, восходящие к определенному нарративу, отчасти компенсировали поверхностность и банальность обыденных форм коммуникации. Принципиально важно здесь осознание чужой инаковости даже внутри самой группы. Делая иконографию брейгелевского полотна составляющей «митьковской» мифологии, Шинкарев вместе с тем подчеркивает, что поглощенность этой картиной — особенность именно Шагина, а не самого Шинкарева или других участников группы. В главе «Митьков» 1985 года Шинкарев иронически передает слова Александра Флоренского, заметившего однажды, что Шагин пересказал ему сюжет картины так, как если бы все произошло пять минут назад [69].
Широко представленный в обеих шинкаревских книгах о «Митьках» жанр сплетни — слегка сардонического или явно насмешливого рассказа, передаваемого из вторых или третьих рук, — облекается в форму динамичного словесного пастиша, соответствующего контрапунктному звучанию обычной речи этих собеседников. Особенно важную роль играет здесь шинкаревское убеждение в полифонической природе групповой динамики, и впоследствии мы рассмотрим вытекающие отсюда демократические следствия. Задумчивая печаль шагинской эмоциональной переделки оденовского стихотворения резко контрастирует с явным отказом самого Одена от проведения каких-либо параллелей между картиной и чувствами посетителя музея. «Крадя» чужой поэтический материал, Шагин настаивает на нарциссическом отождествлении, используя собственные впечатления от Брейгеля и Одена лишь в качестве повода для размышления об абсурдном характере (нередко очевидной) невротической фиксации. Учитывая отсутствие указаний на источники «краденого» стихотворения в главе «Митьков» 1985 года, можно сказать, что Шинкарев открыто входит с Шагиным «в долю». В том же месте книги Шинкарев указывает, что другая фраза стихотворения («все жируют спокойно с душой») — это отзвук выразительной реплики из советского детективного телевизионного фильма «Место встречи изменить нельзя»: «У Васи Векшина две сестрички остались, а бандит где-то ходит по земле, жирует, сволочь…» [70]. Превращая шагинское стихотворение в «вирусный мем» среди участников движения (в своей работе о поэзии Осипа Мандельштама Омри Ронен называет это явление «лексическим повтором» [71], порождающим чрезвычайно разнообразные смыслы вопреки очевидной логике), Шинкарев предлагает задуматься о пересечении одного текста с целым множеством других. Он словно желает сказать: у текста Шагина нет единственного определенного источника — литературного, живописного или кинематографического.
Отсюда видно, что Шинкарев уже в 1985 году осознавал плодотворность постмодернизма как творческой практики (проявлениями которой выступают стратагемы повтора, словесного коллажа и агрессивной деконтекстуализации) на стыке изобразительного искусства и литературы. Можно утверждать, что в приведенном выше стихотворении, заимствующем «семплы» из Одена, обнаруживаются черты постмодернизма, перечисленные Борисом Гройсом: «игра с цитатами, „полистилистика“, ретроспективность, ирония и „карнавальность“»; в данном случае они служат выражению желания, направленного на другого (прекрасного гибнущего юношу) и по той или иной причине невыразимого иными средствами [72]. «Конец митьков» — первый текст из написанных самими «Митьками» или им посвященных, где признается факт заимствования Шагиным строк из оденовского «Музея изящных искусств». С точки зрения Шинкарева, эта «кража» стала проявлением творческой находчивости: «Митя, молодец, не поленился почитать и выписал оттуда печальное стихотворение У. Х. Одена „Музей изящных искусств“, прибавив к существительным ласкательные окончания» [73]. Однако в своей первой книге о «Митьках» Шинкарев и сам допускает пародийную «подтасовку», утверждая, что его рассуждения о шагинской поэзии основаны на очерке Александра Флоренского «Митьки и культура». Такого очерка не существует. «Борхесовская» отсылка к полностью вымышленной экстравагантной ученой интерпретации призвана напомнить читателю еще об одном основателе группы помимо тех двух участников, которые чаще всего с ней ассоциируются. Мы слышим индивидуализированный голос рассказчика, чьи страстная увлеченность повествованием и мягкая насмешливость разительно отличаются от склонности самого Шинкарева к составлению наукообразных перечней, фрагментарным наблюдениям и иронии, подчас весьма едкой. Этот воображаемый Флоренский не может обсуждать вопросы эстетики, не сбиваясь на многословные рассуждения на житейские темы. В конечном счете «Митьки» представляют собой собрание разных людей и точек зрения, объединяемых лишь недолгой игрой в простодушие. Самого себя и Шагина Шинкарев выводит виртуозными творцами литературных миров, при этом то умалчивая об источниках, то упоминая
